Время, в котором мы сейчас живём – время совершенно особенное в культуре. Если сформулировать очень кратко – это время изменений, медленной и особенно изматывающей метаморфозы, которая совершается внутри и на глазах каждого участника артистического процесса. Основные параметры, через которые проступает это время, заключаются в том, что культура стала чувствовать себя тихой, маленькой, смущённой. Она, как в известной повести Николая Васильевича Гоголя «Шинель», боится чихнуть, птюкнуть, из-за этого происходят самые катастрофические, фантазмогорические приключения, в частности, с художником. Пережив невероятное внимание к себе, невероятнейший спрос на себя, причём в самых разных формах – от денежных до словесных, медных труб и тому подобных вещей, – российская культура несколько лет назад вдруг стала никому не нужной. Представим себе: прекрасная девственница, современная культура, заключённая в подвалы 70-х – начала 80-х годов. Но самое страшное случается с ней тогда, когда она вышла на бал, а бал испытал её надежды, а потом взял да и сказал, что она никому не нужна, никакой принц ею не заинтересовался, и никто не меряет башмачок на её ножку-ножищу. И вот сейчас эта невостребованная Золушка, которая вдруг поняла, что она лишена какого-либо реального статуса в обществе, изнывает в метаморфозах. Таково сегодня время, когда художник никому не нужен, когда художник ожидается и видится как элементарный попрошайка, в лучшем случае способный выступить как радикальный шут и обслуживать ту или другую политическую партию, да и то так, чтобы посмеялась только часть народонаселения.

В чём проблема этого времени? Не хочется быть модником. Не хочется быть радикалом, делать что-то специальное, что-то агрессивное, то есть не хочется быть, например, «птючом» или «бренером». Но, к сожалению, кто-то ими станет, как минимум – Птюч и Бренер. Кто-то пал жертвой в этой вялотекущей, но какой-то особенной метаморфозе, в которой меняются век на век, тысячелетие на тысячелетие, постмодернистская парадигма медленно, но неотвратимо перетекает в Новый Универсум, в котором «янь» меняется на «ин», эра «рыб» на эру «водолея» и т.д. Перечисление превращается в пафос. Слишком много на единицу исторического времени! Такого не было, как минимум, две тысячи лет, а на самом деле – никогда! И мы – жители этой эпохи.

Как это ни парадоксально, наше время можно соотнести с новым феодализмом, который возникает сегодня в обществе (потому что никакой это не капитализм), новый тип общественной иерархии.

Таковы составные части того целого, которое мы вдруг обретаем, и которое наваливается на нас своей пафосной стороной без какого-либо напряжения с нашей стороны. Достаточно просто констатировать, чтобы оказаться в совершенно экстремальной ситуации. Уникальное свойство этого времени. Экстремальное, которое я подразумеваю сейчас, коренным образом отличается от экстремы предыдущего типа, от войны или революции. Оно разомкнуто, оно – результат принципиально индивидуальных процессов, но одновременно, неотвратимо глобальных.

История, которую мы представим себе – про будущее.

Мы знаем дворец, который приходит к нам в виде музея (мы ведь по сути не знаем, что такое дворец), в виде мифа, сказки, компьютерной игры. Дворец добирается до нас, он нам часто снится, но как результат какой-то особой генетической каверзы над кем-то из нас, но ни в коем случае не общая ситуация. Вместе с дворцом мы постигаем особый тип иерархии, имя которой – королевская власть, наместник Бога на земле, опосредованные отношения с Абсолютом и т.д.

На территории некой игры, имя которой «Дон Жуан», представим себе, что дворец не только в прошлом, но и в будущем. Именно на территории игры, а не специального учения о развитии социокультурных или общественных процессов, ожидающих нас в будущем. Невероятное количество вариаций возможны, когда мы притягиваем к себе будущее в виде дворца. Таким образом, количество мотиваций, представлений о самой «дворцовости» может быть невероятно разнообразно: дворец-лабиринт, дворец ужасный-страшный, дворец прекрасный-чудный, дворец из нефрита, дворец из кирпича, дворец из нефрита, где томится кто-то, а во дворце из кирпича – радуется и счастлив. Бесконечность возможностей. В математике и, скажем, в буддистских мандалах есть такие фигуры - фрактальные множества. Например, треугольник. Если вы его распахнёте и на каждой грани треугольника построите ещё один, потом ещё, то получится замкнутая линия и в то же время – бесконечная. Это вариативно и определённо. Такой же вариативный и определённый – дворец. Как всякий миф. Как миф о Дон Жуане, данный нам в определённой вариации, мольеровской, например. Это интеллектуальная игра, пока только схема, которая может ожить, наполниться чувством или исчезнуть в чувстве, как исчезают нити Мойры в тех или иных конкретностях проживаемых жизней. Сохраняя игру, мы образуем модель, и вместе с ней к нам приходит понятие темы, благодаря которой может измениться и герой.

Миф существует в мире, в истории – тема. В мифе нет чувств, они есть в истории. Миф не психологичен, он не знает, что такое человек в психологии. Человек может наделить миф психологией, но это будет экспроприацией мифа или, в лучшем случае, часть мифа, которая далеко ещё не целое. В истории есть человек, есть чувство. Но в драматическом история содержится как схема, потому что невозможно исчерпывающе описать происходящее с человеком, настолько бесконечно разнообразна в своём однообразии жизнь людей. Значит, выводя её на сцену, приходится возводить её в модель.