Ксения Великолуг: 

ОСОБНЯК

В 1986 году мне было восемь лет. Я вот уже полгода жила в Москве, и дико тосковала по бабушке с дедушкой, которые жили в южном и вкусном городе Ростове-на-Дону, и из объятий которых меня вырывали чуть не с плачем. Я не ходила в школу, потому что надо было пройти огонь и воду, чтобы меня определили в общеобразовательный, а не коррекционный второй класс. А в это время в Ленинграде человек, который сыграет потом в моей жизни одну из главных ролей, человек, который через двенадцать-тринадцать лет станет героем моей книги, снимал кино. Кино это сперва походило на чисто мужское дуракаваляние. Да, могло показаться, что мужчины, которые, как известно, случайно выжившие мальчики, не наигрались в войну, и теперь бегают по грязным развалинам и валяют друг друга в пыли, произнося что-то поэтическое и политическое, а иногда и просто абсурдное. Но в этом было что-то другое... Какая-то искорка была в этой пыли и строительном мусоре. Это была не игра мужчин, а театр... Вдруг искра стала разрастаться и высветила лицо Поэта-Режиссёра. Его тут же поставили к стенке и расстреляли, но он ожил. А ожив, развернул в полную мощь Театр... Вот и сцена обнаружилась за дверью. А там девушка говорит о том, как дивно ходить без сознания... Её монолог, прерываемый репликами лежащего рядом мужчины, я бы назвала монологом забвения. Забыть, забыть, слушать его слова, как дождь, поселиться в одиночестве, в обществе одной служанки на долгие годы в гостинице на берегу моря, только бы забыть…

Но забыть ей ничего не дают, потому что хохороны, хохороны завтра… сючала... У девушки начинается истерика, то ли она смеётся над словом – хохороны, то ли рыдает над тем, кто умер. Потом девушка превращается в ребёнка, и, забывшись, изображает руль машины с помощью старой,  заляпанной краской подставки на газовую горелку. А мужчина прыгает в окно на какую-то страшную арматуру.

Вот кадры сменяют друг друга, и мой добрейший Поэт-Режиссёр корит свою актрису Аду за то, что она хочет уйти и подвести его. Они повздорили из-за того, что актриса не хотела сниматься там, где говорил ей режиссёр. Актриса плачет в уголке, а он, раздосадовано и немного виновато просит сказать, в чём дело. Ада превратилась в шляпу и пальто, спряталась вся в своей обиде на режиссёра. А режиссёр пытается разобраться в ситуации. Её поят чаем и пытаются удержать. И вот… Начинается монолог бедной Ады. Теперь она едва одета. Её молочно-белая грудь едва прикрыта, и иногда выглядывает то, что вообще-то мужчинам видеть не полагается.

Но Ада так увлечена своим монологом, что ей всё равно. У неё не грудь, у неё душа обнажена и оголена до предела. Она показывает свои старые фото, где она, то невинная девочка, похожая на Алёнку с шоколадки, то брошенная любовником семнадцатилетняя брюнетка, то разгульная пьяная невеста.
Странное дело. Она ни про кого не говорит – Я люблю. А только – Я ненавижу..
Трудная у Ады жизнь…

А в это время в Москве росла маленькая и ужасно одинокая девочка, которой ещё предстоит сказать своё слово в искусстве.

НАБЛЮДАТЕЛЬ

Существует такое избитое суждение, что, мол, люди, которые пытаются сделать что-то новое, не производят ничего, потому что внутри у них пустота. Конечно, те, кто так говорит, считают себя до краёв наполненными смыслом, знаниями и опытом. Но так ли это? Откуда они знают, что этот длинноволосый человек, который кричит со сцены непонятные слова под дикий грохот и скрежет гитар и барабанов не наполнен точно таким же смыслом, знаниями и опытом, как и они сами, а, возможно, в чём-то и превосходит их? Откуда они знают, что есть пустота, если сами они так наполнены? 

Я — старый рокер. Я начала слушать рок-музыку лет в 11. И произошло это при весьма драматичных обстоятельствах. Меня пытались лечить самым мучительным образом всё моё детство. И вот в одиннадцать лет, после поездки в Украину к очередной  «бабке», я была вынуждена долгие месяцы пролежать без движения. Всё моё тело было перемотано бинтами, пропитанными настоем самогона и фикуса. Мне нельзя было ни сидеть, ни читать, ни писать, ни смотреть телевизор. Надо было лежать смирно на спине. Я была похожа на мумию, у которой забыли забинтовать голову. Конечно, ни о какой учёбе не могло быть и речи, и я днями напролёт слушала радио и пялилась в потолок. Ребёнок в 11 лет должен развиваться, и впитывать солнце, как губка, а мой ум блуждал, и радовался солнечным бликам на занавесках. 

Каждая моя клеточка протестовала против такого положения вещей, и по вечерам я отваживалась на бунт. Я поднимала голову от подушки, и смотрела-таки телевизор. Мы тогда все вместе жили в одной комнатке, и папа, устав от постоянных табу, щёлкал заветную ручку выключателя.
Кажется, это была программа «Взгляд» или «До и после полуночи». Там показывали фрагменты фильма «АССА», а потом «Чёрная роза – эмблема печали, красная роза —эмблема любви». Помню, как у меня перехватило дыхание от «Города золотого», а потом от ушельских песен. Я даже перестала чувствовать дикую, въевшуюся в меня вонь самогона. Вонь, от которой меня тошнило. Я летела… летела… Летела…

Вчера я прожила огромную жизнь. Мне казалось, что моя кровать, та моя мученическая детская кровать стоит в  странной квартире, где игрался спектакль "Наблюдатель". Я чувствовала запах сигарет, дерева и старого дома… Запах молодости и рока.

Рок-музыкант похожий одновременно на Фреди Меркюри и солиста группы «Песняры» разочаровался в музыке. Но он, бедняга, не понимает, что уйти от музыки он не сможет никогда. Музыка вечна, как вечен маленький гномик, сидящий у него на шкафу.

Я не буду, конечно, пересказывать весь пятичасовой спектакль. Это невозможно. Однако скажу вот что. Когда я смотрела его, мне почему-то вспоминался совсем другой спектакль. У Анатолия Васильева за десять лет до того был спектакль «Взрослая дочь молодого человека». Он был недоснят в связи со смертью одного из актёров… Не знаю, приходило ли кому-то в голову сравнивать эти два, безусловно, очень разных произведения. Но для меня они оказались таинственным образом зарифмованными. Бемс кажется так звали героя васильевского спектакля — был на одно поколение старше, чем наш рок-музыкант. Когда Бемса пропесочивали на комсомольском собрании за стиляжничество, наш рок-музыкант был ещё младенцем.  Бемс стал обычным советским человеком в обычной советской квартире, а наш рок-музыкант превратил свою квартиру в сквот, в проходной двор, куда приходят все,  чтобы поймать кайф от музыки, выпивки или чего похуже.  А музыкант хочет, чтобы те, кто к нему приходит, учились думать, учились различать сквозь табачный дым и грохот, смыслы.