Вышел новый осенний номер журнала Rīgas Laiks (русское издание). На обложке фото из спектакля "Стойкий принцип", а внутри — большое интервью с Борисом Юханановым. Целиком доступно только по подписке.

Он оказывается раком

Режиссура как мастерство ускользания

Начиная разговор про Бориса Юхананова, хочется одновременно его заканчивать, то есть генерально хочется пользоваться его парадоксальным речевым инструментарием, его приемами. Может быть, это проблема отношения к Юхананову автора этого текста, но есть стойкое ощущение, что этот режиссер содержит в себе определенного рода магнетизм, который любой разговор о нем автоматически разворачивает на территорию его же языка. Здесь нет никакой магии, это особенность любого человека с харизмой, а у Юхананова она мощнейшая. Если честно, кажется, что этот тип харизмы мужчины-художника-демиурга сейчас не очень отвечает духу времени, но в условиях сильной культурной инерции он, как и многие другие рудименты, продолжает работать.

Что бы ни было написано про работу Бориса Юхананова в театре, все будет профанацией в сравнении с тем, как он сам об этом говорит, и в принципе с тем, как он говорит. Потому что он, конечно, занимается театром, но главным образом он все-таки занимается языком. Этим он современен или даже опережает время: неуловимостью для критики. Чувственный модус Юхананова с его направленностью на тотальность, кажется, сидит в XX веке и ранее. Но отдельные его методы работы с реальностью интуитивно или сознательно включают в себя множественность, фрагментированность, горизонтальность современности. Сохраняя зачем-то дипломатическое уважение к театральной и художественной критике, Юхананов своей деятельностью и намеками, проскальзывающими в языке, наглядно демонстрирует, что критика в ее привычном изводе потеряла смысл, не заметив вымывания из реальности однозначных критериев, на которых она базировалась до сих пор. Потому что теперь можно не то чтобы все, но разное, а с усложнением мира усложняется и мотивировка художника, поэтому любое суждение о нем может быть опровергнуто.

Вообще стремление к сложности, а точнее, непрерывная открытая с ней встреча – это то, за что Юхананова стоит уважать. Он выходит на очень высокие уровни абстракции, как и многие его коллеги-мужчины-режиссеры этого же возраста; но его коллегам свойственно упираться в неизъяснимое и говорить: «А вот здесь начинается творец/океан/вселенная/бесконечность, и человек мал, и я умолкаю». Юхананов же не стесняется ни спускаться обратно, ни двигаться глубже. И этим он, опять же, современен: мир идет по пути усложнения, но раньше этот процесс не являлся таким вскрытым предметом прямой культурной рефлексии, а теперь является. Здесь тот сложно вертикально структурированный иерархический язык сакральных текстов одновременно и держит Юхананова в заложниках, не давая отказаться от себя в преддверии горизонтального мира, и определяет его преимущества перед остальными.

Про тип театра, которым Юхананов занимается с момента создания Электротеатра Станиславский, говорить тоже сложно. Мне точно сложно, потому что я являюсь еще и реципиентом того массивного объема болтологии, которым Юхананов свои театральные работы окружает, для меня это нераздельно. И тут сразу возникает много вопросов: а все вот эти разговоры – это как бы реальная вещь или это дипломатия и маркетинг? А вот эта мистериальность и новопроцессуальность – это такая профанация сакрального или это что-то существенное? А вот это снятие оппозиции между драматическим и перформативным – оно реально у Юхананова получается или это все не работает? То есть в столкновении с его работами происходит самое главное – интенсивное формулирование большого количества вопросов, мешающих отмахнуться и сказать: «Ну, это просто стремный театр». Театр Юхананова, извините за эту гнойную формулировку, «заставляет думать». Как бы там ни было, сам Юхананов находится в беспроигрышной позиции: что бы ты ни сказал, ты неправильно его понимаешь, а если правильно, то это все не имеет значения, потому что искусство бесцельно.

Поэтому с этого уровня рассуждения хочется опуститься на уровень сугубо прагматический. А он заключается в следующем: Электротеатр Станиславский, сделанный командой Юхананова, – это реально самый современный театр в Москве, а значит, и в России. Это театр, у которого лучший SMM, лучший креативный маркетинг, самый демократичный опенспейс, внутри которого красиво и приятно, этот театр в одиночку вспахивает целину современной оперы и академической музыки в России, он дает молодым режиссерам делать что они хотят, – ну то есть это реально театр с цивилизованным лицом, и лиц настолько цивилизованных среди остальных российских театров просто нет, это факт. Эта цивилизованная наружность наверняка скрывает много гадостей, имманентных государственному театру в России. Удовлетворяет ли лично меня уровень прозрачности деятельности и принятия решений в этом театре? Вообще нет. Но это тема для другого разговора.

В телеграме есть набор стикеров BORIS_YUKHANANOV, из них самый смешной с подписью «В призрачной ментальной дымке все находится». Вот это ускользание от определенности, видимо, и есть одновременно и основной метод Юхананова, и главное, через что его работу следует описывать. То есть, разумеется, нет у Юхананова никакого основного метода, он просто что-то по жизни делает, и предисловие к интервью с ним могло быть с таким же успехом написано при помощи этих телеграм-стикеров. И вот это даже не трикстерство, а просто умение стоять на четырех ногах, имея всего две, – это то, чем Юхананов ценен для текущего момента российского театра. Это такая базовая интуиция к состояниям квантовой эры, которая на нас надвигается: быть одновременно и тем, и тем. То, что простой русский мужик, сплюнув, обозначит «хитрожопостью», на самом деле способность идти вперед и приносить пользу, находясь в однозначное время на неоднозначной позиции и не предавая себя. Ну потому что нет никакого «себя», а что есть – хер его знает.

Виктор Вилисов

 

Беседует Арнис Ритупс:

Я хотел бы, чтобы ты разобрал рассказ про сад Эдемский. Для этого я должен тебя попросить прочесть историю из Книги Берешит, или Книги Бытия, в христианской традиции.

Изгнание из сада?

Давай начнем раньше.

Хорошо. От начала 2-й главы и до конца 3-й?

Да.

Ну, давай мы посмотрим. (Читает.)

«[…] И нарек человек имя жене своей Хава, ибо она была матерью всего живого. И сделал Господь Б-г для Адама и для его жены платья накожные и облачил их. […] И сказал Господь Б-г: Вот человек стал как единственный из нас в познании добра и зла. И ныне как бы он не простер свою руку и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И отослал его Господь Б-г из сада Эдемского возделывать землю, откуда он взят. И изгнал Он человека и поместил к востоку от сада Эдемского керувим и с огнелезвием меч обращающийся, чтобы охранять путь к древу жизни».

Спасибо.

Пожалуйста.

Скажи, ты понимаешь этот текст?

Ну... Я бы не сказал, что я его понимаю. На уровне пшат, что называется, я могу его понимать как нарратив, как событие, происходящее в картинке. А вот уже дальше, если перейти к другим уровням, например, ремез или драш, и тем более к уровню сод, уже будет возникать очень много вопросов. И тогда, конечно, станет важным знание иврита, которое мне не дано. Поэтому на этих четырех уровнях – это называется «пардес» – я бы поостерегся даже близко сказать, что его понимаю.

Хорошо. О чем этот текст?

Опять же, все, что я буду говорить, – это просто какие-то инсинуации моего индивидуального сознания здесь и сейчас. Но все-таки с этой оговоркой я что-то могу говорить в ответ на твой вопрос.

Пожалуйста.

Вообще, как мне кажется, священный текст не про «о чем?», он вообще устроен иначе. Он определенным образом предлагает мне правила жизни и правила мира. Он является не сообщением в античном смысле о том, как устроен мир, а инструкцией. Инструкция не про «о чем?», а про то, что надо делать, как надо действовать.

Инструкция по пользованию миром?

Да. Если уж мы говорим о саде, то вся Тора, на мой взгляд, это инструкция по тому, как вернуться в этот самый сад, из которого человек, скажем так, выпал.

Был изгнан, не выпал.

Ну, нет. Все-таки выпал.

Это важно?

Да. Потому что я все равно не могу лишить себя возможности слышать иную структуру, которую открывает во мне этот текст. Она во мне есть, но она есть во мне слишком в общих чертах, в общих представлениях. Это иная структура, и мне она передается без каких-либо нюансов. Это все-таки структура, связанная с содом, с каббалистическим взглядом на этот мир. Если ты мне предложишь, например, остаться на уровне пшата, то тогда у нас много свободы для интерпретации. Но сод, четвертый уровень, не оставляет свободы для интерпретации. Текст живет на четырех уровнях, мы это должны признать. Более того, живет он не в нарративной пунктуации. Реальный текст непрерывно льется, там нет ни промежутков, ни запятых, ничего. Нет названий. Это просто льющиеся буквы.

Ты считаешь, что это изначально так?

Я не считаю, я тебе традицию передаю.

Я тоже немножко с ней знаком, и то, что между словами есть пробелы...

Нету пробелов между словами. Они непрерывны.

Но у нас не сохранилось ни одной рукописи...

Я не готов, честно говоря, уходить в этот спор, чтобы зря не молоть языком.

Не надо.

То, как во мне это живет, – это непрерывное, единое слово из сменяющихся букв, которое просто непрерывно течет. Все остальное уже привнесено туда в те или иные времена после получения этого текста. Так он и был получен. В этом еще одно его свойство. Он настолько удивителен, что нам хочется его интерпретировать, что само по себе прекрасно. Нам хочется его познавать. Не в смысле интерпретации – о чем он, а в смысле познания той инструкции, того мира и того обращения с собой, на которое мы можем решиться в данный момент нашей жизни. Нам хочется его услышать, извлечь оттуда правила и двигаться в сторону совершенствования этих отношений с процессом извлечения. Это, конечно, удивительно, что текст продолжает себя структурировать. Он разделился, стал ясным нарративом, получил свои запятые, точечки над буквами, воплотился в греческий, потом во все языки мира. Труд перевели на 70 языков, и его в результате стали принимать.

70 языков?

Рассказывается, что перед тем, как дать Тору еврейскому народу, Творец обратился к 70 народам. Они отказались, и тогда... Но в результате, что само по себе удивительно, они стали его принимать каждый по-своему. И тем самым они его стали творить вместе с еврейским народом.

Но принимать не как текст, а как...

Принимать во всех смыслах этого слова. То есть они его стали принимать в себя, они стали с ним соотноситься. Он их поставил на путь становления. Одни очень интенсивно это делают, мы это видим через христианство. Другие это делают постольку, поскольку у них есть свои тексты. Они, как им кажется, живут в своей системе координат, но они соотносятся. В общем, так или иначе возникает общий узор, который творят эти народы.

Скажи, ты можешь на этот текст, помимо четырех уровней и традиционного взгляда, посмотреть как на драматургический материал?

Да, я пытался это делать. Знаешь, моя история отношений именно с наивной попыткой интерпретировать этот текст, переводя его из книги в...

Действие?

Ну, в возможности создания театра. Так назывался проект – «ЛабораТОРИЯ». И я довольно долго этим занимался, беря разные главы.

В том числе и эту?

Эту не брал никогда. Потом я отказался от этого процесса в силу собственной наивности и больше этим никогда не занимался. Я обратился к мифологии, легенде. Например, к легенде о Големе. И тогда я стал интерпретировать драматические тексты, которые связаны с этой легендой, и саму легенду, возводя ее в степень мифа.

А почему и как открылась эта наивность?

Именно потому, что я вдруг понял, что не имею дела с нарративом. Я имею дело с чем-то, что не рисует передо мной действия, фигуративность какую-то. Что это вообще все иное. Но туда без помощи книг, или раввинов, или знатоков Торы, которые нашли время чуть-чуть, очень дистанционно, осторожно открыть передо мной этот способ чтения, традиционный... Трудно сказать, до или после я остановился в этом процессе, но я стал чувствовать, что если пойду дальше, то это будет профанация.

Источник