«Опыты неадаптивного театра» продолжаются. Позади уже более половины спектаклей программы. 

Если вы пропустили:

1. Еще можно успеть на оставшиеся до 6 октября включительно.
2. Почитайте отзывы тех, кто не пропустил.

Это отзывы зрителей и критиков и даже самих сотрудников Электротеатра, которые тоже видели все это впервые. Имя автора отзыва указано только с его разрешения. Кто не разрешил, публикуются анонимно.

Не забывайте, что все эти отзывы

• субъективные;
• касаются уже показанных работ;
• не являются официальными пресс- или пост-релизами.

​А позиция Электротеатра может не совпадать с позицией авторов.

 

Антон Ощепков «Череп из Коннемары»

Старинная (1996) пьеса Мартина Макдонаха, одного из лучших британских драматургов современности (ирландца по происхождению и продолжателя традиций другого чернушника, Синга), разыграна как по нотам. Пьеса сложена из идиом и патовых столкновений между самыми тривиальными, тупыми поступками и высказываниями героев. На сцене же нет ни дома Мика Дауда, 50-летнего гробокопателя с темным прошлым, ни предметов, которые его окружают. Есть диалог, то агрессивно набирающий силу, то разваливающийся на микроны тотального непонимания. Вячеслав Корниченко элегантно и точно ведет эту роль. Лучшие русские спектакли по Макдонаху живут в пермском театре «У моста», но этот эскиз – отличная, реалистическая (слава богу, не абстрактная «из жизни инопланетян») и вполне забористая вещь.

 

Дмитрий Борисов «Бойцовский клуб»

Cерые стены, несколько стульев, стол, барабанная установка, несколько актеров, пара бойцов и текст культового романа. Зал полон. Люди сидят, стоят, подглядывают и полны ожиданий.

Роман Чака Паланика, написанный в 1996 году, помимо общих бунтарских настроений, выразил то, что волновало многих: "Где место мужественности в современном мире?", "Что значит быть мужчиной в обществе потребления, в окружении икеевской мебели?"

По утверждению режиссера Дмитрия Борисова, сделавшего инсценировку романа, такие вопросы его совсем не интересуют, как и весь социальный подтекст романа. Его интересует духовный путь человека в современном мире. И три главных героя его постановки символизируют этот путь. Сработало? Отчасти. Но текст романа все равно пока сильнее и, кажется, даже актерам доставляет удовольствие играть именно его.

 

Вячеслав Корниченко «Цемент»

Мужчина и женщина пытаются говорить, но вместо коммуникации — цемент из идеологии и беспощадного юношеского максимализма.

Как Мюллер и говорил, революция в России безвременна: он делит людей на лучших на планете и ничтожеств. Боевой герой. Она объясняет ему, что он не знает, как ей приходится жить. Знакомо? Кажется, мы все с советским прошлым. Советским мифом.

 

Дарья Гусакова «Кроссовер»

Из солнечного осеннего дня вбегаю в темноту зрительного зала – там, в луче прожектора, сидит на чёрной скамейке Даша и рассказывает о кафкианской овечко-кошке. "... и, кажется, нет выхода. И в такой день я пришла домой и села в кресло и положила его себе на колени, а когда опустила голову – увидела, что по его мордочке капают слёзы. Мои или его". Монолог длился 12 минут, в финале задник засветился в проекции заросшей травой дороги, освещённой светом фар – как если бы Йонас Мекас поехал вечером в Подмосковье. Мысль после спектакля – осторожно почитать Кафку.

 

Вячеслав Корниченко, Светлана Сатаева, Дарья Хуцкая «Ёлка у Ивановых»

Спектакль обозначен как "свободные этюды". Форма обманчиво легкая и мне стало интересно, что и как будет происходить с не очень простой пьесой А. Введенского. К тому же, в описании была подсказка про "ситуацию-паузу", в которую помещают участников.

Зрители тоже не сразу поняли, что именно им сейчас покажут. На вопрос актера, о том, чего все ждут, зал ответил просьбой показать им ёлку. На что остальные актеры отреагировали повторением фрагментов пьесы. Получилось одновременно забавно и не очень.

А вообще спектакль наглядно показал разрушение привычного формата на примере обэриутских текстов.

 

Павел Кравец «Не все коту масленица»

Первые три сцены в лучших традициях постановок Островского в театре Петра Фоменко — жеманные образы, преувеличенно жеманные, такая же гиперболизированная комичность. А вот в четвёртой (последней) сцене начинается "современный театр" с пластическим этюдом — и это даже неплохо. Попытку ввести брехтовские зонги с православными песнопениями можно признать удачной.

 

Сергей Солоков «Враги»

Полнометражный эскиз по инсценированной прозе Исаака Башевиса Зингера, в беллетристической манере описавшего жизнь евреев в послевоенной Америке. При том, что здесь много текста, рожденного актерами в режиме реального времени и с разной степенью органичности воспроизводимого, нам все-таки рассказывают сюжет, жанрово определяемый как "драмеди", хотя и положенный на реальность ужаса, который пережили герои. И рассказывают в разношерстных, не всегда сцепляемых друг с другом манерах. Садясь за общий стол, все "враги", а на самом деле – члены одной семьи, как бы живут в совмещенном времени: к Герману обращаются то любовница, то жена Ядвига, то первая еврейская жена. И он всем отвечает. Но в действительности это пока разговоры по очереди, в которых разворачиваются то смешные, то вздорные, то обычные "сцены из иммигрантской жизни".

 

Павел Гатилов «Человек-скала» 

Как будто спин-офф "Орфических игр" Электротеатра: Орфей здесь точно уйдёт за Эвридикой – встанет в таз с водой и положит туда лампочку Ильича (какая ирония). Орфей и Эвридика не произносят ни слова весь спектакль.

Режиссёр Павел Гатилов (он же Орфей) – самый смешной, даже когда человек-скала.

Эвридика, самая красивая белоснежка Евгения Веснина, увела Орфея из театральной антрепризы и погибает от пистолетного выстрела из-под гигантского белоснежного стола. Вокруг него и разворачивается действие: яички, сосиски, сковородка и пистолеты.

Евгений Даль – самый трепетный и нервный еврей-гробовщик: девять лет шла эта прекрасная антреприза, а "из-за бабы её закрыли", и он её так и не посмотрел. Подтексты мифа можно искать бесконечно, но ясно одно – живём один раз (и антрепризы – тоже).

 

Дмитрий Борисов «Допрос»

Основа спектакля – диалоги художника-акциониста Петра Павленского со следователем.

Сам Павленский в исполнении Роберта Акопяна чем-то напоминает одного из героев Стругацких – мокреца из "Гадких лебедей" – такой же невозмутимо сдержанный, хладнокровный, как будто интеллигентный. Очень выигрышный образ на фоне болезненно-раздражительного и беспомощного следователя – Андрея Сергеева.

Пока за столом происходил допрос, перед зрителем в произвольном порядке выписывалась фраза "тварь я дрожащая или право имею". Хороший вопрос для любого времени: где проходит граница между правом и обязанностью?

 

Алексей Круглов «Штосс»

[…] В первый день «Опытов» я побывала на очень интересном спектакле, который был поставлен Алексеем Кругловым по недописанной повести Михаила Лермонтова «Штосс». Режиссер сделал правильный выбор, поскольку тема взаимодействия реалистичного и фантастического, внешнего и внутреннего сейчас особенно актуальна. Постановщик передал ярко и точно замысел Лермонтова, создал объемность с ее мистическими образами. Эскиз гармонично отображает идеи автора, которые обращаются к развернутому ментальному, внутреннему состоянию, порой, мучительному поиску себя, своего предназначения, своих идеалов. Уход от реальности в самопостижение, воспроизведение фантастических образов приводит героя практически к полному отрыву от влияния мира. И этот конфликт отлично передан в постановке и усилен личными историями из жизни актеров.

Образ Минской в исполнении Алеси Скворинской отвлекает на себя внимание своим отдельным сюжетом.

Мистическо-пластические женские образы-персонажи Алеси Скворинской периодически сливаются именно с ней, с Алесей, как с человеком посредством рассказа двух историй из собственной жизни, когда она неожиданно попадала в реанимацию, а Штосс в исполнении Сергея Животова становится в какой-то момент самим собой, рассказывая историю про своего друга музыканта, являющуюся метафорой пути самого Лугина. Главному герою уже мало интересен материальный мир и он легко отказывается от него, увеличивая ставки. Поставлен острый вопрос времени зрелых личностей: владеть или обладать, преумножать материальные блага или развиваться духовно, порой бредя в одиночестве и в смятении или переступить через свою мечту.

«Штосс» – своевременная постановка для современного мира со сложным сюжетом. Спасибо Алексею Круглову за то, что поставил этот спектакль, при этом сыграв в нем главного героя, органично представив образ интеллектуального, романтического художника, ведомого по невидимым нитям его судьбы самим дворником, которого блестяще сыграл Павел Кравец. Постановка наполнена вопросами. Например, что значит странный номер квартиры, где происходят главные события – цифра 27? Цифра, до которой не дожил сам Лермонтов, не успев дописать своего «Штосса». Тут разнообразны вариации событий. Автор спрашивает, как бы поступил ты на месте Лугина, переступив за грани реальности в поисках идеала, смысла? Постановка дает зрителю посыл, возможность для размышлений о внутренних противоречиях и выборах каждого из нас.

С нетерпением жду новых постановок Алексея, в частности, его работу по роману Оскара Уайльда «Дориан Грей». Интересно посмотреть, какие решения он найдет для постановки этого произведения, как его художественный метод будет взаимодействовать ещё с одним мистическим сочинением 19 века.

Елена Андреева

 

Николай Берман «Манарага»

Боже, храни режиссеров, берущихся за Сорокина. Из всех удальцов справлялись немногие: Додин в середине 1990-х сделал "Пельмени" центральным эпизодом "Клаустрофобии", в 2000-е Могучий в "Не Гамлете" пересмеял "Дисморфоманию", чуть позже Херманис сочинил сентиментальную версию "Льда", в 2010-е Богомолов в варшавском театре поставил "Лед" строго по тексту – читали его поляки, в том числе великая Данута Стэнка, превосходно.

Николай Берман взял красивого большого актера Юрия Васильева, который, стоя за столом в фартуке и поварском колпаке, с веселой мускулистой энергией произносит от первого лица отчеты профессионального бук-энд-гриллера, готовящего на великой литературе и пренебрегающего постсоветскими "ванькями из зассанных подъездов" (за это Сорокину досталось от критика Данилкина, который считает, что выбор писателей в "Манараге" демонстрирует власть элит). За ним – одинаковые красивые шкафчики, под столом – четыре милые, одинаково одетые девушки. Зачем так красиво и симметрично, не знаю, но что литературный текст Сорокина не получается ни смешным, ни страшным, ни современным, ни классическим – действительно обескураживает. Данилкин вон пишет, что в этом романе (2017 год, премия "Нос") Сорокин вроде как совсем заматерел и стал классиком наяву, так, может, оставить его просто читать? Если ж театр берется, то, вероятно, нужно как-то проблематизировать свой выбор.

Валерия Амелина:

Эскиз "Манарага" Николая Бермана стал для меня первым опытом в Электротеатре.

Хоррор с чёрным юмором, именно так я определила этот спектакль, потому что сначала все было вполне весело! Повар-самурай раздаёт жаренного осетра, рассказывая о трудностях профессии, и не сразу улавливаешь, что особенность его кулинарии в том, что топливо для неё - это книги! Волосы встают дыбом от осознания этой мысли и её обыденности, а ведь именно такую фразу я слышала недавно: "А для чего книги?". Чем дальше, тем все страшнее и смешнее, блохи в голове, без которых ты не умнее насекомого, копирование великих писателей, вместо того, чтобы быть великим писателем. И апогей дикой музыки, даже просто звуков. Вот так закручено, болезненно и неожиданно обрывается этот спектакль. Николай Берман очень чётко уловил волну истории, не делая комедии, а, наоборот, подчёркивая, что серьезность царит во всем.

Анонимно:

Работа и текст для любителей ко всему подставить "это вкусно", будь то фильм, спектакль, кураторское решение — о том, что человеческое сознание погрязло в культуре потребления, что уже Достоевского не читают, а едят стейк из осетрины на углях от "бумажного полена". На стену проецируется видео с горящей книгой, которую перелистывают экскалибуром — попытка оставить в безнадежном мире будущего если не литературу, то хотя бы ритуалы. И если в первой части всем предлагают Рёдерер, то во второй показная "русскость" вчерашняя и сегодняшняя — Лев Толстой в исполнении Евгения Даля сначала пробирается через снега, а потом ловит трип. Как все это сопрягается между собой и с действительностью вообще — сказать трудно.

 

Демьян Водкин «Бойня»

Крайне непосредственная и живая вещь по радиопьесе Славомира Мрожека, написанной аж в 1973 году. В своих коротких рассказах поляк Мрожек, в конце 1960-х эмигрировавший во Францию, лаконично и весело описывал уклад тоталитарного строя и страхи своих современников. В "Бойне" речь об искусстве и его силе; Демьян Водкин с тремя актерами, которые разговаривают человеческими голосами (Александр Хитев, Гульнара Искакова и Анета Аргандэволс) и вообще имеют естественный человеческий вид, приземлил текст на конкретные ситуации, происходящие между мамой герой и его девушкой, между двумя школьницами в бантах и так далее. Весь юмор заключен в реакциях и дурацких неловкостях, которые лежат на территории обычной жизни человека, а не слов. Ну и лучший аттракцион спектакля – стиральная машинка, белье внутри которой изображает артист Хитев. Почти что Лепаж.

 

Елена Смородинова, Анна Хлёсткина, Кирилл Широков. «Психоз 4.48»

Спектакль, главный герой которого – сознание, находящееся в состоянии распада и лишь обозначающее своё присутствие. Всё то намеренно скудное, что происходит на сцене, есть попытка этого больного сознания в последний раз зафиксировать свою пустую наличность. Глубокое психическое расстройство по крупицам собирает свой пугающий анамнез, ставший единственно возможной эпитафией для личности, которой давно нет.

 Действие от начала и до конца разворачивается в смерть (Сара Кейн покончила с собой вскоре после написания «Психоза»), и поэтому нет смысла говорить о его затянутости и малоподвижности. На пороге бездны не слышен стук часов и торопиться больше некуда.

Важно сказать, что и сам театр внутри этой постановки лишь намекает на своё присутствие с помощью базовых театральных условностей и уступает место интимному монологу о том, чего обычно не говорят, но отчего ежегодно умирают сотни тысяч людей. Быть может, этот (не)одинокий голос рассыпающегося сознания слабо раздаётся в темноте только для напоминания. Напоминания о том, что «есть лишь один поистине серьезный философский вопрос – вопрос о самоубийстве» (А. Камю).

Илья Дударенко

 

«Психоз 4.48» – спектакль-ода психологическому началу в текстах родоначальницы британского new writing Сары Кейн. Несмотря на лояльность автора (она умерла) к вариативности режиссерских решений, группа постановщиков (Кирилл Широков, Анна Хлёсткина, Елена Смородинова) создают моноспектакль, существующий в условиях аскетизма и монохромности.

Кубатура сцены погружена во мрак, в центре – женщина в квадрате слабого, постепенно заполняющего оконную раму, света. 4:48 – время, когда героиня регулярно сталкивается с миром своих демонов. Звук человеческого голоса – то отчетливо раздающийся в темноте, то будто звучащий из сломанного устройства – только малая часть инструментария, устанавливающего рамки зрительского существования буквально «в голове» человека, находящегося на грани понимания окружающей действительности. Безучастное созерцание. Гнев. Борьба и смирение. При синкопической динамике текста на сцене – почти статичная картина.

Однако гипнотическая погруженность актрисы в состояние тоски не замещает отсутствия режиссерского поиска для текста, в котором, кроме страдания, есть бесконечность чувственного мировосприятия самой Кейн. Выбранная интонация становится барьером, который в течение двух с половиной часов не пересечь ни благодарности, ни любви, существующим в авторском тексте, но задавленным мучительным однообразием тона постановки.

Арина Овчинникова

 

Мишель Иоффе «Монологи V»

Самый известный текст Ив Энслер принес ей огромную известность в 1990-х; на волне резонанса писательница даже организовала в защиту женщин от насилия движение «V-Day». Сегодня мы живем в мире, где женщины почти победили, так что отличнейший эскиз Мишеля Иоффе, сделанный на грани между серьезом и стебом, жалобами и дураковалянием, может вызвать идейную полемику, если в зале окажутся феминистки. От лица трех женщин (или вагин) выступают Сергей Васильев, Юрий Васильев и Михаил Таратин, поочередно встающие с красного дивана и выходящие на авансцену, где в луче света у каждого из них наступает момент истины. Весь фокус этой здорово сделанной штуки в том, что трое мужчин-артистов отчетливо понимают, что именно они говорят в данную секунду времени. И ты становишься свидетелем странных, отчаянных и смешных откровений, которым можно доверять потому, что они рождались на наших глазах. Но если придут феминистки, парням несдобровать.

 

Екатерина Логинова «Призрачный снимок»

Спектакль Екатерины Логиновой, посвящённый фотографии, невероятно созерцательный (должно быть, как и положено спектаклю о фотографии). То, что видит зритель, больше похоже на эссе (может даже, Сьюзен Сонтаг), чем на рассказ. Мы наблюдаем процесс, акторов (модель/фотограф), зная, что данные действия в конечном итоге бесполезны – разве что ради нашего взгляда. Больше всего поражает отсутствие эмоциональной связи между фотографом и фотографируемым, ведь изначально по рассказу Эрве Гибера это сын и мать, что ещё раз доказывает, что «фотографирование — занятие весьма странное.

 

Режиссер Александра Верхошанская, режиссер-консультант Елена Смородинова, драматург Анастасия Мордвинова «Чеснок и сапфиры»

Череда монологов ресторанного критика, которая, чтобы испытать маскулинный мир на толерантность, «на работе» притворяется разными женщинами. Каждый свой поход в ресторан, перелет в самолете или расставание с мужчиной девушка (ее играет Александра Верхошанская, в промежутках меняющая одно чудесное платье на другое) обставляет как милый анекдот о нравах большого города, сопровождаемый описанием высокой кухни и взмахом рук, то и дело поправляющих прядку волос. Отточиями, во время которых актриса переодевается за сценой, служит видеоряд с овощами и блендерами, и фрагменты ее аудиожалоб на драматурга, предлагающего «социалочку». Этот контрапункт и делает работу интересной и по-хорошему беззащитной: ведь зная, что «за кадром» у очаровательной блондинки есть взгляды на тот спектакль, в котором она сейчас пребывает, мы с интересом следим за тем, как именно ее персонаж рассказывает о своих разочарованиях в людях, ресторанах и работе в целом.

 

Алексей Алексеев «Катарсис, или Крах всего святого»

Представьте себе спектакль (не спектакль), в котором задействованы актёры (не актёры), играющие для зрителей (но зрителей как бы нет).

Решиться поставить на сцене приговский «Катарсис...» – значит решиться оставить за скобками сам театр и обратиться к искусству акционизма. Перенося постановку в пространство акции, режиссер Алексей Алексеев выталкивает на первый план смысловой концепт. Происходящее на сцене вторично как «театр в себе», но первично для понимания идеи.

А идея текста Пригова и его сценического воплощения скромна: «убить» всю классическую эстетику с аристотелевскими mimesis (подражание) и katharsis (очищение страданием) через убиение художника (самого Пригова). Получается своего рода ритуал, где творец-провокатор/манипулятор, с помощью положений Аристотеля обманывающий и актёров, и зрителей, приносится в жертву новой эстетике. Она деструктивна по отношению к предшествующей традиции, но продуктивна для новой парадигмы, где смыта граница между игрой и реальностью, где на любое реальное событие жизни можно смотреть как на игру, если обнаружить в этом событии зрителя.

Напрашивается очередная вариация «кота Шрёдингера»: в акте жизни зрителя не видно, но стоит «открыть коробку», и ты оказываешься в акте творчества. Плавный переход от зрителя ненайденного к зрителю обнаруженному (и обратно) – не это ли главная цель «Опытов неадаптивного театра»?

Илья Дударенко

 

Виктория Петренко «Королева красоты»

Небольшая зарисовка по тексту Макдонаха на тему провинциального синдрома и «американской мечты». Грубо и пошло «быть» или фантазийно-красиво «казаться»? Как далеко можно зайти ради преодоления одного и достижения другого? Всё это открывается в диалоговой стихии, которая, как это часто бывает у Макдонаха, двигает действие. Любопытно, как варьируется в этой стихии отношение героев к смерти: от чёрного пренебрежительного смеха до отчуждённого экзистенциализма, напоминающего драматургию Камю. Истина здесь не между этими ощущениями, а в их невнятной многоголосице. Хотя трагичный финал этой зарисовки позволяет говорить, скорее, о недостижимости истины и невозможности осознать самих себя.

ЧАСТЬ 2